Сталинград

1930 г.р. Сталинград, ул. Карусельная

  Я сижу в углу подвала на деревянном топчане и смотрю, как светлеет крохотное окошко нашего подвала. Из темноты постепенно проступают исщербленные пулями бревна разрушенного соседнего дома. На каждом топчане тоже проснулись. Но никто не встает и не разговаривает. Дождались еще одного дня. Время на войне ощущаешь совсем иначе, чем в другой, обычной жизни. Наступает утро, но мы не знаем, доживем ли до вечера. Стены подвала трясутся от близких разрывов.

  На нашей улице Карусельной идут бои. Мы укрылись в подвале под деревянным домом. Нас здесь – три семьи. Трое женщин и восемь детей. Как случилось, что мы сидим здесь, загнанные как мыши?

  Я стараюсь гнать от себя печальные мысли. Но как не думать… Все, что пришлось пережить, всегда перед глазами. Наш отец, Павел Дмитриевич Овчинников, до последнего дня работал на металлургическом заводе «Красный Октябрь». Когда началась бомбежка, он стал бойцом рабочего отряда, который выступил на защиту родного завода. Мы остались в «щели» во дворе, рядом со своим деревянным домом. Каждый день ждали отца – может быть, он хотя бы заглянет к нам.

  Но отец был тяжело ранен на заводе. Рабочие отнесли его на заводской катер «Сталь». Жив ли он? Ничего не знаем. И постоянно сердце щемит боль… Мы слышали почти каждую ночь, как с Волги неслись страшные крики: “Спасите!” До нас доносилось «и-и-те» – тонули люди.

  Мы оказались в огненном кольце. Позади – Волга. Впереди на бугре – немцы.

  Примерно 10-го ноября ночью в нашу «щель» попала бомба или снаряд – кто знает? Мне вдруг почудилось, что лечу в какую-то бездну. Но землей меня не засыпало, и я услышала страшный крик мамы: «Люда, спасай Светлану!» Светлана – это моя трехлетняя сестренка. Я в темноте ощупала ее голову и плечики. Теплая, живая! Осыпавшийся песок окопа будто пощадил ребенка. Я быстро схватила Светлану и поставила ее в уголке. Чувствую, как она трясется всем телом. Но молчит, не плачет, не стонет.

  Бомба попала в самый дальний угол «щели», где находились наш дедушка Александр Михайлович и сестра моего отца Зинаида Дмитриевна Троцкая...

  Я разгребаю руками и лопаткой землю, чтобы сбросить ее с маминой груди, живота. «Люда, ноги!» Ей так больно, что даже показалось, будто она лишилась ног. Я кричу что-то невообразимое, чтобы ее успокоить. Лопаткой разгребаю землю, попадая в темноте маме то по руке, то по боку. Гребу, гребу… Сколько это продолжается, не помню. Но вот – счастье наше, мама уже может сесть и помогает мне отгребать землю. Забрезжил рассвет. Наконец мама смогла вытащить ноги. Они не сломаны, не поранены.

  Теперь мы вместе подползаем к тому углу, где остались наши родные. Вместе отбрасываем землю, но стенки осыпаются. Мы ощупываем ноги Зинаиды Дмитриевны. Они – холодные. Но мы не можем, не хотим поверить, что наши родные погибли. И в каком-то исступлении отгребаем землю… Но надежды больше нет.

  На рассвете мы увидели небольшую воронку, которая разворотила нашу «щель». Мы сидим втроем, прижавшись друг к другу. Ветер задувает снег в наше разрушенное убежище. Мама сказала, что надо ползти к соседям, будем просить их пустить нас в свой подвал.

  Никогда не забыть сострадания, которое проявила к нам в тот страшный час соседка Евгения Величкина-Смирнова, хозяйка подвала. Она приютила нас, соорудила нам топчан.

  Мы знали о горе, которое переживала ее семья. Ее муж пошел за водой к роднику Банного оврага. И пропал. Только на другой день тетя Женя вдруг увидела кисть его руки почти у самого входа в подвал. Наверное, в него попала мина… По дороге за водой был ранен в колено ее сын Виталий. Окровавленный приполз он в подвал. Тетя Женя вместе с дочерью Нонной делают ему перевязки.

  В подвале еще одна семья – тетя Шура Столповская и ее четверо детей. Самой маленькой Вале – полтора года. Старшему Толику – 10 лет. Это смелый и смышленый мальчик. Он – единственный из нас нередко выскакивает из подвала, несмотря на слезы и уговоры матери. От него мы узнаем, где окопы наших бойцов, откуда стреляет пулемет. Он рассказал нам, что вблизи нашего подвала в погребе расположился артиллерийский КП. Отсюда они передают команды артиллерийским батареям, находящимся на левом берегу Волги. От погреба тянется телефонный провод. Когда немцы идут в атаку, огонь батарей перекрывает бугор нашей улицы.

  Наш подвал затерян среди воронок, руин, минных полей. Над подвалом нависает скособоченный, ободранный снарядами деревянный дом. Вход в наше убежище маскируем досками. Как близко от нас передний край фронта? Передовая пересекает нашу улицу Карусельную в том месте, где проходит железнодорожная ветка. Это примерно 500-600 метров от нас. Мимо нашего подвала бойцы ползком и бегом пробираются к переднему краю.

  Туда идут молодые, здоровые. Обратно санитары волоком тащат израненных, искалеченных. А сколько осталось убитых в заснеженных окопах…

  Как страшно все, что происходит на войне. Однажды из нашего подвала стреляли двое пулеметчиков. Сначала со ступенек подвала, потом из нашего окошка. Один из них, спустившись к ящику с пулеметными лентами, чуть подмигнул нам, сжавшимся на своих топчанах. Я стала смотреть на него. Был он высокий, широкоплечий, лицо – ясное, добродушное. Пока они стреляли, то будто держали в руках наши души… Ночью они ушли.

  Через день утром я осторожно поднялась по ступенькам, чтобы набрать в ведерко снега – его мы растапливали на печке. И вдруг увидела то, что разум мой отказывался понять. На снегу лежало тело того самого пулеметчика. Голова и лицо его были нетронутыми, а ребра торчали, уткнувшиеся в обгорелые доски…Я, онемев, смотрела на растерзанное взрывом тело. Как может такое происходить на свете?!

  Те санитары, которые знают наш подвал, спускают к нам раненых, чтобы дождаться темноты. И наши матери помогают раненым, рвут для перевязок оставшиеся полотенца, белье, тряпки. Какие мужественные наши матери. Если немцы ворвутся, пощады нам не будет. Но никогда и никому в нашем подвале не отказали в помощи. У нас – одна судьба.

  Со ступенек подвала можно увидеть Мамаев курган. Кто на вершине? Наши или немцы? Мы этого не знаем… Днем и ночью над нами гремит война. Мы забыли другие звуки на земле. Неужели где-то шумят деревья, гудят машины, неторопливо гуляют люди? Мы слышим только грохот взрывов, свист пуль, вой пикирующих самолетов. Мы потеряли счет дням. У нас мало надежды остаться в живых. По немому уговору об этом не говорим и не плачем. В любую минуту бомба или снаряд могут взорвать наше убежище.

  Однако ужас, который стиснул наши души, вызван не только обстрелами. Однажды к нам забежала женщина, которая пробралась с бугра Карусельной. Она рассказала нам, как действуют на наших улицах немцы, продвигаясь вперед, с боем захватывая дома. Подойдя к подвалу или земляному укрытию, они бросают внутрь гранату. Раненых жителей пристреливают на месте, оставшихся в живых гонят под конвоем куда-то в степь. Как только звуки оружейной стрельбы приближаются к нашему подвалу, мы цепенеем от ужаса. Вдруг сейчас откроется дверь и полетит граната… «Родные! Не оставляйте нас!» Сумасшедший крик, мольба, обращенная к нашим бойцам, готовы вырваться у каждого из нас. Но мы молчим, ожидая своей участи.

  На печурке дребезжит пустая кастрюля. Питаемся вместе, делимся тем, что удалось раздобыть. У нас стоит чан, в котором осталась густая патока. Ее ведрами носили еще в первые дни бомбежки с завода «Красный Октябрь». Это какая-то техническая патока. Когда берешь в рот, кажется сладкой, но потом в горле першит от нефтяного привкуса. Чего только не пришлось есть за эти месяцы. Варили с осени траву-лебеду, кто-то сохранил мешок с шелухой от проса, Толик притаскивал куски убитой лошади. Ели кошек и собак.

  Вездесущий Толик разведал дорогу в Банный овраг, где стоят солдатские кухни. Он уже приносил оттуда кашу. Толик объяснил нам, что выходить из подвала могут только старшие дети. Это значит – Толик, Нонна и я. Женщин могут принять за разведчиц, и полоснет пуля… Ведь мы вблизи переднего края.

  Сегодня я тоже поползу в овраг. Толик убеждает меня, что погода – самая подходящая – метет метель, плохая видимость, можно затеряться в этой круговерти. Собираться мне недолго. Спим на топчане в пальто и валенках. Я беру ведерко. Мне страшно взглянуть в мамины глаза. В них тревога, страх за меня. Я обнимаю маму и сестренку и иду к двери. Со мной по ступенькам поднимается Толик. В последний раз он объясняет мне, где пролегает протоптанная в снегу тропинка, где по пути – глубокие воронки, в которых можно укрыться и передохнуть.

  Мне нужно проползти, пробежать примерно семьдесят метров. По военным меркам – это огромное расстояние. Место открытое. Ветер гонит снег между печными трубами. Мне так страшно, что я не вижу ни сосулек, свисающих с уцелевшего тополя, ни черных краев свежей воронки. Я смотрю, но ничего не вижу, потому что все мое нутро сковано смертной тоской. Я ползу по снегу в сторону Волги. Боюсь приподнять голову, чтобы посмотреть, сколько осталось ползти. Неужели меня убьют? Я так хочу жить!

  Мне кажется, прошла целая вечность, прежде чем я подбираюсь к перевернутым вагончикам в шлаковых отвалах, за которыми начинается тропинка в овраг. Теперь можно сесть и передохнуть. Тропинка в овраг мне знакома. Сюда мы часто приходили летом. Крутые откосы оврага представлялись нам сказочными крепостными стенами. Мы забирались в расщелины, рыли пещеры, пили воду из родника. Воображали себя путешественниками…

  Снизу тянет дымом. Скаты оврага облепили солдатские блиндажи. Есть блиндажи-кухни и медсанбаты. Тылы переднего края. По дну оврага идут солдаты в сторону передовой. Катят орудие, колеса застревают в снегу. Несут ящики с патронами. Тянут телефонный провод. Я сижу на тропинке около вывороченной снарядами воронки, смотрю на усталых, озябших, молчаливых бойцов и еще не знаю, что никогда в жизни мне не увидеть ничего более значительного и непостижимого. Буду снова и снова вспоминать – как это было. Будто огромные бочки катятся по воздуху – гремит канонада. Даже если зароешься в землю, все равно будешь слышать, как смертоносное железо сечет воздух и землю. Сколько шагов ты успеешь пройти, прежде чем тебя настигнет осколок или пуля? Но бойцы делают то, что должны делать на войне. Наперекор беде и смерти, они работают. Несут к переднему краю пулеметы, противотанковые ружья и контейнеры с кашей.

  Я иду по оврагу и вглядываюсь в солдатские лица. Многие запомнятся мне навсегда. В них выражение молодой силы и какой-то обреченности. Впрочем, многое я пойму потом, прокручивая в памяти эти мгновения. А сейчас я готова хватать за рукав каждого и благодарить за то, что они воюют, защищают наш город, в том числе и наши жизни. У меня нет таких слов, чтобы выразить все, что я чувствую, глядя на бойцов. Но я стесняюсь заговорить с кем-нибудь. И молча иду по оврагу. Но на всю жизнь останется во мне это чувство благодарности каждому солдату, живому и павшему. Я еще не знаю, что стану журналистом. И буду, как драгоценные крупицы истории, записывать солдатские воспоминания. И каждая моя книга будет посвящена тому, что поразило меня в детстве – солдатскому подвигу.

  Протоптанной тропинкой пробираюсь к Волге. Топчусь около солдатской кухни. Пахнет гороховым супом. Но я никак не могу решиться толкнуть дверь землянки. Вдруг вижу рядом воронку, в которой схваченная морозом горка картофельных очисток. Я спускаюсь вниз и быстро собираю очистки, наполняя ведерко. «Откуда ты, девочка?» На краю воронки стоит военный в белом овчинном полушубке. «Я с Карусельной. Мы там в подвале», — говорю почему-то с испугом. Глянув на мое ведерко с очистками, военный сказал: «Пойдем, покормлю тебя». Мы поднимаемся по крутой тропе.

  В землянке тепло. «Зовут меня Павел Михайлович, — говорит офицер. – У меня сынишка такой, как ты». Он ставит передо мной котелок с гороховым супом. Я торопливо черпаю ложкой необычайно вкусную еду. В глазах Павла Михайловича такое выражение, от которого у меня внутри будто прорывается больной нарыв. Я начинаю хлюпать носом. Мне хочется пожаловаться ему. Но я молчу, уставившись в пол.

  Хлеб голодному человеку можно давать по-разному. Павел Михайлович смотрел на меня с такой добротой, что душа моя, скованная страхом, обмякла и затрепетала от благодарности. Он достал из нагрудного кармана письмо из дома. В Куйбышеве у него остались жена и двое детей. Павел Михайлович читает мне письмо от старшего сына Бориса. Ему, как и мне, исполнилось 12 лет. Сын прислал письмо в госпиталь, откуда недавно вернулся Павел Михайлович. Борис писал, что гордится отцом: его ранили в грудь, а не в спину. Значит, он шел вперед, не отступал. Капитан читает письмо с добродушной улыбкой. А потом откладывает письмо и говорит со мной, как с умудренным фронтовым опытом человеком. Вот, мол, как сын прямолинейно рассуждает. Я и в самом деле понимаю это. Разве пуля или осколок снаряда выбирает, где ударить храбреца или труса?

  Сижу, разомлевшая в тепле, и еще не знаю, как важно будет для меня все, что происходит сейчас в землянке, из которой виден свинцовый волжский лед. Впервые я стала осознавать, какое чудо может сотворить человеческая доброта. Память о времени, проведенном в землянке Павла Михайловича Корженко, навсегда останется для меня нравственной опорой. В радости и в беде припомнится мне скудный сталинградский паек, которым поделился с нами капитан Корженко. Огонек коптилки, мигавший при взрывах, не забудется с годами. Павел Михайлович сказал мне: «Когда еще придешь в овраг, сразу поднимайся ко мне. А если меня не будет, скажи повару, что капитан Корженко распорядился дать тебе каши». Павел Михайлович достал из вещмешка и пододвинул ко мне брикеты пшенной и гороховой каши. Это целое богатство для нашего подвала.

  Еще не раз я буду приходить в землянку Павла Михайловича. И больше всего меня поражали его рассказы. Я спросила его, где и как его ранили. «Мы вырывались из окруженного дома, — говорил он. – Знаешь, в бою такое состояние, что сам себя не узнаешь. В рукопашной бьешь в упор. А он кричит. Так жутко, будто становишься зверем. Как потом вспомнишь, что было в бою, волосы на голове шевелятся. А что делать? Либо ты его, либо он тебя…» Зачем он говорил это мне – молчаливой, испуганной девочке со смешными косичками? Потом я часто думала об этом. Было в его словах такое, что и через годы не дает покоя. Павел Михайлович был штатским человеком. Пережитое на войне глубоко потрясло его. Он говорил со мной откровенно и серьезно. Может быть, он верил, что я останусь в живых и запомню его рассказы. Всегда у него были припасены для нас брикеты супа или каши. Я видела, с каким сочувствием и милосердием он смотрит на меня.

  А в тот первый день, когда познакомилась с Павлом Михайловичем, я, спустившись на дно оврага, села на бревно. Надо было дождаться темноты. Так будет безопасней возвращаться домой. Бойцов на тропинках оврага становилось все больше. Много было раненых. Одних несли, другие шли сами, опираясь на винтовку. Я прижимаю к себе ведерко, ощупывая подаренные брикеты. Надорвав упаковку, откусила кусочек брикета. От соленого пшена по телу пошло тепло. Одно меня беспокоило: от смущения не смогла толком сказать капитану Корженко слова благодарности.

  Сидя на бревне в овраге, могла ли я подумать о том, что попаду в дом его сына Бориса Корженко. Пройдут годы, и меня пригласят на работу в «Комсомольскую правду». В первый же год работы я найду повод поехать в командировку в Куйбышев. Приду в адресный стол. «Павел Михайлович Корженко? Такого адреса у нас нет». «Посмотрите, может быть, есть Борис Павлович Корженко?» «Есть, запишите». Я приехала в город Новокуйбышевск, нашла указанный дом. Здесь меня потрясло известие: Павел Михайлович погиб на Украине при освобождении города Котовска. Я смотрела альбом, где были его фотографии, и сердце сжимала боль. Почему-то я верила, что не может погибнуть такой человек. Но война не знает справедливости.

  А в тот день, оглянувшись на дверцу его землянки, я пошла к тропинке, которая вела к шлаковому отвалу. Ползу наверх по скользкому скату. Вот, наконец, и перевернутые вагонетки, за которыми можно укрыться. Я подбираюсь к шлаковой горке. Но что это? За вагонеткой вижу двоих убитых бойцов. Смерзшиеся тела. Один сидит, опершись на колесо вагонетки, другой упал головой в снег. У меня нет чувства страха, которые раньше вызывали у меня мертвые. Присаживаюсь рядом с ними и думаю: «Все-таки я здесь со своими».

  Я вглядываюсь в темноту. Кого хочу увидеть в этом безжизненном пространстве? Телефонный провод, который тянется от КП артиллеристов, часто рвется. И тогда, чтобы соединить концы, по линии ползут бойцы, но часто и наш Толик, надев белый маскхалат. Сколько раз он выручал артиллеристов, не знаю. Но однажды к нам заходил офицер и благодарил его мать «за такого смелого мальчика». Так было. Но разве сейчас, вглядываясь в снежную мглу, я могу представить, что будет в будущем? Артиллеристы не забудут отважные поступки нашего Толика. Его наградят медалью «За оборону Сталинграда». В нашей школе № 34, где он будет учиться в 4-м классе, на стене поместят его портрет с медалью на груди. И я буду говорить ребятам с гордостью: «Знаете, Толик из нашего подвала». Но про себя-то знаю: я не такая храбрая… Так будет. А сейчас все мои мысли только о том, как доползти до дома.

  …Долго примериваюсь, собираюсь с духом, прежде чем выйти из-за укрытия на заснеженное пепелище. Дождавшись, когда погасла очередная немецкая ракета-«фонарь», выползаю на пустырь. Отталкиваясь отчаянно локтями и коленками, толкаю перед собой ведерко, чтобы не потерять драгоценную еду. Мне одиноко и страшно в безлюдном пространстве. Я думаю, если убьют здесь, то мама не сразу найдет меня. Вокруг трупы, занесенные снегом. Много трупов. Попадаю в освещенный немецкой ракетой пятачок. И замираю на снегу. В воздухе ухает, рвется, свистит железо. И я даже боюсь подумать сейчас о том, что доползу до подвала. Будто боюсь спугнуть свою судьбу. Ракета гаснет, и я ползу вперед.

  Хватаюсь за угол бревенчатого дома, как выбившийся из сил пловец, добравшийся до берега. Осталось позади заснеженное пространство. Сижу, прислонившись к стене. Надо отдышаться. В эти минуты меня охватывает радостное волнение: я все преодолела. Подбираюсь к входу в подвал и по ступенькам скатываюсь вниз. В полутьме вижу, как привстала мама, увидев меня. Бросаюсь к ней. Мне надо почувствовать ее тепло. Показываю ей еду, которую все-таки дотащила. Ведерко мое передают с одного топчана на другой. Все будем делить поровну. Тетя Шура встает к плите и сначала выгребает из ведерка и бросает в кастрюлю картофельные очистки. Но вдруг среди привычных звуков войны мы различаем стук пулемета. Что это значит? Немцы пошли в атаку? Мигает гильза-коптилка. Мы молча смотрим на дверь. «Родные! Не оставляйте нас!» Бойцы, сражающиеся среди заснеженных руин, дают надежду нашим душам. Страх такой, что перебивает даже чувство голода. Мы испуганно жмемся к бетонной стене подвала. И снова одно горькое чувство – что нам выпадет? Жизнь или смерть?

  Стук пулемета отмерил один из ста шестидесяти трех дней, которые мы прожили в Сталинграде на улице Карусельной.

------------------------------

На условиях обмена:Домашняя обстановка в отеле Петровский; Пошив одежды для торжественных мероприятий; Инструкция по монтажу - Интерпрофиль / InterProfil В Москве бюджетный отель; Здоровое питание, очищение организма, голодание, лечение с помощью голодания;