Сталинград

1937г.р. Сталинград, Разгуляевка, пос. Силикатного завода.

(Из повести Б.А. Осадина «На окраине Сталинграда».)

  В морозном небе ослепительно сияет солнце. Ни облачка, ни ветерка. Столбами стоят дымы над крышами. Искрится, весело поскрипывает снег под ногами бойцов. Они идут через Разгуляевку рота за ротой: огромные в своих белых полушубках, с автоматами на груди и ручными пулеметами на плечах, в шапках-ушанках с поблескивающими эмалью красными звездами, в толстых валенках, в меховых рукавицах, сшитых с двумя отростками, для большого и указательного пальцев — чтобы стрелять можно было.

  Идут через Разгуляевку краснозвездные колонны. И бегут за ними разгуляевские мальчишки. Но нет среди них Вовки, потому что и он, и его младший брат вот уже третий день лежат в постели.

  А было так.

  Уже отгремели выстрелы и отгрохотали танки. Уже Сергей убежал домой. А Вовка все стоял у плетня, надеясь снова увидеть хотя бы одного из своих освободителей. Мама подвела к нему Женьку, сказав, что уходит вместе с Анной Семеновной, Евдокией Егоровной и Светланой взглянуть на их дом. Взяв старшего брата за руку, Женька пристроился рядом с Вовкой. Но стоял беспокойно, все время приподнимаясь на цыпочках, норовя высунуть над плетнем голову. Это у него не получалось — росту не хватало. Выходить же за плетень мать им обоим запретила. Пожалев младшего, Вовка нагреб под плетень снегу, утрамбовал его и поставил Женьку на снежную горку. Теперь Женькина голова в мамином платке и с перевязанным левым глазом торчала над плетнем. Так что своим правым глазом Женька мог видеть все то, что происходило на улице, не хуже Вовки.

  И надо было случиться, что первым, кого братьям довелось увидеть, был пожилой боец в валенках и подпоясанном солдатским ремнем ватнике. Он быстро шел по улице, по узкой тропинке, протоптанной вдоль оград, неся за спиной огромный белый мешок, от которого на Вовку и Женьку пахнуло таким ядреным духом свежеиспеченного хлеба, что, не остановись этот боец возле них, они сами перелезли бы через плетень и побежали за ним как собачонки. Заметив мальчишек, боец снял мешок с плеча:

  — Никак, голодные?

  От этих слов какая-то огромная льдина вдруг растаяла у Вовки в груди. Чтобы не зареветь, он стал быстро-быстро глотать комок, образовавшийся в его горле. Но комок возникал снова и снова. Вовкины глаза затянуло мутной пеленой. Сквозь эту пелену очертания бойца и белого мешка с хлебом стали расплывчатыми. Не изменился лишь запах, исходивший от мешка. А в голове крутилась одна мысль: «Как же так, почему мешок с хлебом не завязан, а просто прихвачен и закручен сверху? Разве можно так носить хлеб?».

  — Синие, худющие, одни глаза остались... Как зовут-то?

  Вовка не смог вымолвить ни слова.

  — Женя,— сказал младший.

  — Женя? — повторил боец и подошел к плетню. — А с глазом у тебя что?

  — Болит.

  — Поранил?

  — У него там осколок, — обрел дар речи Вовка.

  — Вот война проклятая!.. А у меня Олежка и Игорек под немцем остались... Выжил, значит, Евгений?

  — Выжил, — подтвердил Женька.

  — И правильно! Так и надо! Так и надо! Мы, русские, живучие...

  С этими словами боец наклонился, раскрутил мешок, достал из него буханку хлеба и протянул Женьке:

  Держи, Евгений! Мамке своей неси. Жива мамка-то?

  Жива, — едва не выронив из рук буханку, ответил Женька.

  Закрутив мешок, красноармеец взвалил его на плечо и быстро пошел по тропинке вдоль оград, а Женька остался стоять в обнимку с буханкой.

  Они примчались с этой буханкой домой. В сарае было пусто, зияла дыра в соломенной крыше, на земляном полу под дырой белел нападавший через нее снег, от нетопленой печи тянуло стылостью. Только сейчас они по-настоящему разглядели, что сталось с их жилищем после сегодняшней ночи. В полутемном дырявом сарае казалось холоднее, чем на улице. И братья попятились к двери.

  Снова оказавшись на улице, Вовка подумал, что пока они ищут свою мать, хлеб остынет и уже не будет таким вкусным. Вернувшись в сарай, он сорвал с гвоздей оба полотенца, расстелил их на столе и закатал в них хлеб. Расстегнув пальто, он спрятал обернутую полотенцами буханку за пазухой. Так — с буханкой, выпирающей из-под Вовкиного пальто, они и побежали к дому Анны Семеновны.

  Открывшаяся им картина была безрадостной: окна разбиты, стены обожжены взрывами гранат, изрешечены пулями, на пороге распахнутой двери, ведущей в полуподвальный этаж, лицом вниз в одном нижнем белье лежал труп немецкого солдата. Еще один, в расстегнутом офицерском кителе, переломленный в пояснице, свисал с подоконника второго этажа. Обогнув дом, братья увидели третий труп — на крыльце веранды. Перешагнув через мертвого, успевшего окоченеть немца, они поднялись на веранду и через распахнутую дверь вошли в дом. Половые доски разворочены, в углу огромная дыра, через которую просматривался полуподвальный этаж, под окном застыли еще два убитых немца. Не найдя в доме своих, они вернулись в сарай. Решили ждать здесь.

  Взобравшись на кровать, Вовка достал завернутую в полотенца буханку и положил ее между собой и Женькой. Вытащив из-под одеяла подушку, он накрыл хлеб сверху еще и этой подушкой. На какое-то время, как показалось Вовке, хлебный дух улетучился. Это было вроде бы то, что он хотел, но и жалко одновременно. Вовка попытался переключить свои мысли с хлеба на что-либо другое. Но не получалось. А вскоре, пробившись через полотенца и подушку, хлебный дух снова защекотал Вовкины ноздри. Во рту скапливалась слюна, которую Вовка не успевал проглатывать. От впитываемого ноздрями запаха и от слюны во рту Вовку подташнивало.

  — Пахнет! — сказал Женька, втянув носом воздух и умоляюще глядя на брата.

  — Пахнет, — согласился Вовка, — но надо терпеть.

  — Я терплю.

  — Вот и терпи.

  — Пахнет...

  — Еще как!

  — Так хочется...— протянул Женька, — хотя бы крошечку...

  — Хочется, хочется... — сердито передразнил младшего брата Вовка. — Думаешь, мне не хочется? Ждать будем, когда все придут!

  — Мы ждем... а они не идут... а он пахнет.

  — Дальше будем ждать! — еще более сердито сказал Вовка. — И вообще... нечего об этом говорить! Давай о чем-нибудь другом...

  — Давай... о чем? — согласился Женька и заерзал на кровати, придвинувшись к хлебу и снова глядя на брата умоляющими глазами.

  Отодвинув хлеб вместе с подушкой к стене, Вовка подтащил к себе младшего и обнял его за плечи, даже сквозь Женькино пальто и свои рукавицы ощутив худобу этих плеч. И тогда в Вовке, ранее твердо решившем не дотрагиваться до хлеба, пока в сарай не вернутся мать, Анна Семеновна, Евдокия Егоровна и Светлана, заговорил другой голос, беззвучно нашептывавший: «Женька — он маленький, он меньше всех. К тому же глаз у него... Ради него можно. Всего лишь крошечку, самую малость, ради младшего брата... пока хлеб еще теплый... и пахнет. Пусть уж попробует. Я бы потерпел. А он терпеть не может... потому что маленький и голодный... и ему очень хочется. В конце-то концов — кому буханку подарили?!»

  Развернув хлеб на столе, большим ножом Вовка аккуратно отрезал от буханки ломтик, самую корочку, и Женька проглотил эту корочку, как показалось Вовке, еще раньше, чем он успел ее ему протянуть. Старший даже не смог предупредить младшего, что это на двоих. Чтобы тот и ему, Вовке, хоть что-то оставил.

  И тогда Вовке стало обидно за самого себя. Он даже разозлился на Женьку, потому что тот, съев горбушку, продолжал смотреть на брата такими же — нет, еще более! — голодными глазами, будто это Вовка, а не он ее съел.

  Вовка отрезал еще ломоть и, поделив его на две части, меньшую отдал Женьке, а большую оставил себе. Корка лишь хрустнула под зубами, а хлебный мякиш растаял во рту настолько быстро, что Вовка не успел ничего запомнить. После первого куска появилось непреодолимое желание вцепиться в буханку зубами, рвать сладкий мякиш и глотать, впитывать его в себя, как губка впитывает воду, кусать и глотать, опять кусать и опять глотать. И он, забыв обо всем, резал от буханки ломоть за ломтем, делил на две части, одну отдавал брату, а другую тут же проглатывал сам... пока не заметил на Женькином лице гримасу боли.

  Вскоре Вовка почувствовал и сам, как появившиеся ранее в его животе приятные покалывания превратились в острую режущую боль...

  Когда командир разведвзвода Василий Иванович Васильков вошел в сарай, Вовка и Женька катались по кровати, держась за животы. При этом Женька ревел в голос, а Вовка глотал слезы молча. На столе на белых вафельных полотенцах немым укором чернели остатки буханки и нож.

  —То-то я слышу, — сказал Василий Иванович, бросив взгляд на стол. — Хлебом объелись с голодухи. Да еще всухомятку. А ну, кончай реветь!

  С этими словами он отстегнул от пояса спрятанную в толстый войлочный чехол фляжку, отвернул державшуюся на цепочке алюминиевую крышку и, пригубив из фляжки сам, протянул ее Женьке:

  —Пей! Только не торопись.

  Не прекращая рева, Женька все же сел на кровати, взял фляжку в руки и сделал несколько глотков... Потом, немного успокоившись, еще несколько глотков.

  —Хватит пока, — сказал Василий Иванович. — передохни... Брату отдай.

  Во фляжке был чай, настоящий свежезаваренный сладкий чай, еще теплый, почти горячий. Каждый глоток этого чая не только согревал, но и, доходя до желудка, растворял в себе боль.

  По очереди прикладываясь к фляжке, Женька и Вовка полностью ее опорожнили.

  — Теперь оба под одеяло, чтобы тепло поберечь... вот так... Мать у вас есть?

  — Есть, — ответил Вовка.

  — А где она?

  — С Анной Семеновной ушла на дом взглянуть. Мы туда перебраться хотели. А потом они...

  — На какой дом?

  — На угловой.

  — А-а-а...— протянул лейтенант. — Значит, так: обоим лежать, из-под одеяла ни ногой! Ясно? Я скоро вернусь.

  Минут через двадцать в сарай вместо лейтенанта вошел боец, пониже лейтенанта ростом, но чуть ли не вдвое шире в плечах. В руках он держал охапку дров — дощечек, выломанных из какого-то забора. Свалив дрова возле печки, широкий боец подошел к кровати:

  —Живые? Лежите, лежите... меня Василек прислал... сержант Громов... Приказано печку растопить, теплом обеспечить, дворец ваш подлатать.

  К возвращению Вовкиной матери, Анны Семеновны, Евдокии Егоровны и Светланы плита жарко пылала. Без шапки и полушубка сержант Громов сидел на табуретке между печкой и кроватью. В большом чугунке и еще в кастрюле кипела вода. От маленького чугунка пахло чаем. Под одеялом и полушубком Громова Вовка и Женька тихо лежали на кровати.

  Не успел сержант поведать Вовкиной матери о случившемся, как в сарай вошел лейтенант Васильков в сопровождении низкорослого бойца, одетого, как и лейтенант, но с лихо заломленной шапкой на голове и с большой брезентовой сумкой через плечо. Шагнув, с порога низкорослый боец громко представился:

  —Санинструктор Скобцева!

  Направившись прямо к кровати, Скобцева сняла меховые рукавицы, решительно завернула одеяло вместе с полушубком Громова и, задрав Вовкино пальто, положила небольшие, но сильные пальцы на голый Вовкин живот: «Так больно?»

  — Не очень,— ответил Вовка.

  — А так?

    Она нажала на что-то своими пальцами, и, подскочив на кровати, Вовка замычал от боли.

  — Сколько классов закончил?

  — Пять,— сквозь слезы ответил Вовка.

  — Сам брата-то кормил?

  — Сам.

  — Тогда так тебе и надо. С таким образованием надо соображать. А сколько съели?

  — С полбуханки, — протянул Вовка.

  — Чего там пол, — вмешался в разговор лейтенант, — почти всю умолотили.

  — Ты тоже хорош, Вася-Василек, — оборвала его Скобцева. — Это четвертый случай. А все твой Михалыч! Он, пока по улице шел, почитай, полмешка раздал. Распустил ты своих. Как же — разведка!

  — Виноват, Екатерина Максимовна... — ответил лейтенант.

  — Ладно, промываться будем,— сказала Скобцева и достала из брезентовой сумки небольшую кирпичного цвета клизму.

  — Кто мамаша? Вы? Таз и клеенка у вас найдутся?

  Вот так и получилось, что в тот самый день, когда Разгуляевка была освобождена от немцев, вместо того, чтобы носиться по улицам, встречая и провожая колонны освободителей, двигавшиеся к Сталинграду, Вовка и Женька смирнехонько лежали в постели.

  Сержант Громов напоил их сладким чаем с ржаными сухарями, а мать закутала обоих, теперь уже раздетых, во все, во что только можно было их закутать, и, обращаясь к санинструктору, спросила:

  — Доктор, как теперь с ними дальше-то?

  — Постельный режим не менее трех дней. Теплое питье. Есть понемногу, поначалу только жидкое. И никаких глупостей! — ответила санинструктор Скобцева. После чего, неожиданно смягчившись, добавила — Станет плохо, зовите. Найдете меня в госпитале, в бараках. Знаете где?

  — Знаю.

  — Там же с нашим глазником поговорите.

  — Спасибо, доктор.

  Уже на другой день Вовка понял, что болеть теперь не так уж и плохо. Утром, пока он еще спал, Анна Семеновна куда-то отлучилась. А вернувшись, сказала, что нашла работу для себя и Вовкиной матери: «Спасибо Екатерине Максимовне,— заметила она. — Без нее ничего бы не вышло». Мать быстренько собралась, и они с Анной Семеновной отправи¬лись на свою первую после освобождения работу — в госпиталь. Хозяйничать в сарае осталась Светлана. Через каждые два часа она кормила мальчишек жидкой пшенной кашей и поила чаем. И пшено, и чай, и сахар оставил им сержант Громов.

  Вечером он снова появился в сарае. На этот раз в сопровождении Вовкиных приятелей. Потрескивали дрова в печи. На столе горел светильник, сделанный из снарядной гильзы. По тускло освещенным стенам сарая скользили отблески пламени, пробивавшиеся сквозь приоткрытую печ¬ную дверцу и кольца на плите. И было хорошо лежать под одеялом, нежась в тепле и зная, что немцев в Разгуляевке больше нет. И смотреть на плечи, грудь и спину сержанта Громова — живого богатыря..

  — Товарищ сержант, а как вы его брали?

  — Кого?

  — Часового.

  — Фрица-то? Обыкновенно. Подкрались...

  — А как подкрадываться... чтобы незаметно?

  — Мы же вдвоем — я и Петренко. Подползаем с разных сторон. Потом — этому нас Василек научил, тот, кто подальше, берет камешек или комок снега и бросает в ту сторону, куда немец должен повернуться, чтобы спину свою подставить тому, что поближе... Да и немец теперь другой стал. Спесь-то мы с него сбили. Пугливый стал немец. На каждый шорох настораживается, и все внимание — туда. Стукнешь его прикладом или вот кулачком (Громов крутит перед собой кулаком, огромным, как кувалда) — и достаточно. Пока до Василька дотащишь, он в себя приходит. И такой разговорчивый!

  Мальчишки покатываются со смеху, а Громов улыбается:

  — Да что мы все про фрицев? По школе не соскучились?

  — Серый, давай завтра сбегаем... взглянем хотя бы!

  — Отставить! — перебивает Женьку сержант, бегать как раз не надо, немцы столько «гостинцев» наставили! Так что побудьте-ка лучше дома, пока саперы не поработают. Я про школу так, вообще.

  — А в школе про звезды проходят? — приподнявшись на подушке, неожиданно спрашивает Женька.

  — В школе про все проходят,— ответил сержант. — И про Землю, и про Луну, и про звезды...

  — А у немцев на небе тоже звезды?

  — А как же?..

  — А я думал, фашистские знаки.

  Погладив Женьку по волосам, Громов сказал:

  —Звезды во всех странах — одни и те же. Кончится война, поедешь в Германию и увидишь.

  Наклонив на пороге голову, в сарай вошел лейтенант Васильков.

  — Доброе утро,— негромко поздоровался Вася-Василек.— Как тут ваши орлы? Поправляются?

  — Входите, Василий Иванович, — ответила мать.— Сегодня гулять идем. Первый раз. Потому и дома осталась. В госпиталь вместо меня Светлана пошла с сестрой. И Евдокия Егоровна не усидела, теперь, говорит, болеть грех. Еле поднялась, а пошла. Всей семьей и отправились.

  — Значит, гулять собрались... — протянул лейтенант.

  Было видно, что сообщение Вовкиной матери его озадачило. — Может, повременить? Гулять-то им вроде рановато.

  — Долго-то, конечно, нельзя, а немножко можно, — Мать протерла табуретку и поставила возле Васи-Василька. — Садитесь, Василий Иванович, посидите у нас. Они проснутся, будут рады.

  Вася-Василек снял рукавицы, но садиться не стал, а, машинально сдвинув на затылок шапку, по-прежнему стоял перед Вовкиной матерью:

  — Ну, а куда-нибудь отправить своих ребят на сегодня вы можете?

  — Да куда я их отправлю? Зачем? Что случилось, Василий Иванович? Объясните толком!

  — Толком не могу. Мы с вами, как-никак, во фронтовой полосе... В общем, так. Гулянье сегодня отменяется. По крайней мере, до обеда. Вам — пятнадцать минут на сборы. Ребятам скажите, что пошли за дровами, и что мы с Екатериной Максимовной приказали им еще день провести в постели, чтобы поправиться как следует. А дверь снаружи заприте.

  Вася-Василек достал из кармана полушубка небольшой висячий замок и протянул Вовкиной матери.

  — А как же... — в недоумении хотела спросить она что-то еще. — Покормить-то я их успею?

  — Повторяю: на все пятнадцать минут. За ребят не беспокойтесь. Но в сарае они должны сидеть одни и под замком. Это приказ.

  Не зря, видать, говорят, что худа без добра не бывает. Находясь в запертом сарае, Вовка и Женька стали свидетелями самого главного события этих первых дней после освобождения Разгуляевки.

  Сначала на задах разгуляевских дворов появились бойцы с лопатами в руках. Побросав полушубки на снег, с шутками и веселой толкотней более часа они сгребали и отбрасывали снег. И вскоре за колодцем образовалась широкая площадка, с трех сторон окруженная огромными сугробами. Сделав свое дело, бойцы подобрали полушубки, одеваясь, покидали друг в друга снежками, построились и ушли. После их ухода на расчищенной полосе показались два автоматчика, один из которых маячил на дальнем краю площадки, другой — ходил от колодца до двери Вовкиного сарая. И хорошо, что лишь до двери, а не до окна! Иначе он не мог бы не заметить две приклеенные к стеклу мальчишеские физиономии. А это было бы совсем ни к чему, и никак не устроило бы Васю-Василька. Впрочем, Вовка и Женька поймут это лишь позже.

  Монотонно поскрипывая валенками по снегу, часовой-автоматчик вышагивал от колодца до сарая и обратно часа полтора, и любопытство братьев к странным приготовлениям за стенами сарая заметно притупилось. Они снова сожалели о том, что сидят дома, да еще под замком, вместо того чтобы отправиться на долгожданную прогулку. Но вот скрип шагов прекращается. И в тот же момент мальчишки услышали звук приближающихся автомашин. Три пятитонки, окрашенные в белый цвет, минуя колодец, одна за другой въехали на подготовленную для них площадку. Машины были без кузовов. Вместо них за кабинами торчало что-то высокое, наклонно-прямоугольное, закрытое брезентовыми чехлами. На подножке кабины переднего автомобиля стоял боец с красным флажком в руке.

  Когда первый автомобиль достиг дальнего края расчищенной площадки, боец спрыгнул с подножки, повернулся лицом к колодцу и поднял флажок. Упершись радиатором в сугроб, первая машина застыла. Две другие, въехав на площадку, также остановились, хотя моторы пятитонок продолжали работать. И тут же автомашины были окружены будто из-под земли появившимися бойцами. Красноармейцы сдернули брезентовые чехлы, и, никогда не видевший их дотоле «живьем», Вовка понял, что перед ним настоящие «катюши». В них не было ничего устрашающего: ни пушечных стволов, ни широких гусениц, ни толстой брони. Просто на автомобильных шасси вместо кузовов — какие-то наклонные металлические полоски, короткие рельсы с дырками.

  Пока братья через окошко рассматривали необычные автомашины, эти рельсы с дырками развернулись поперек машин в направлении железной дороги. К шуму автомобильных моторов добавился какой-то визг, и на рельсах появились снаряды с хвостовым оперением. Люди отбежали от машин и залегли, раздался сухой треск — будто хворост вспыхнул, что-то ярко полыхнуло, зашипело и... побежало!.. Снаряды гвардейских минометов срывались с направляющих, словно ряды факелов. Ряд за рядом, еще и еще. И хотя каждый ряд в отдельности, коротко прожужжав, проносился стремглав, вместе взятые, выпускаемые с разных машин возле сарая и из других мест Разгуляевки, своими светящимися шлейфами они образовали почти непрерывный огненный мост, уходящий за железнодорожную насыпь, к Сталинграду. Из-под высокой насыпи не увидеть, где этот мост снова встречался с землей. Но где еще мог он встречаться, как не на последней территории города, еще удерживаемой врагом?

  После того как перед глазами братьев промелькнул последний ряд ракет, «катюши» тут же исчезли. Как и автоматчики, охранявшие площадку.

  — Мы видели, мы все-все видели! — в один голос кричали Вовка и Женька, когда, отперев сарай, мать вошла в дверь с вязанкой дров.

  — И я видела. Только издалека, — улыбнулась она.

  — А мы — близко, совсем близко! Они летели рядами... с огненными хвостами!

  — Как огненная радуга, как огненная радуга!

  — А почему Василий Иванович велел нас запереть? — спросил Вовка.

  — Ему приказали позиции очистить от посторонних, на «Катюши» посторонним смотреть не полагается...

  — А мы разве посторонние? — спросил Женька.

  — Вас он просто пожалел.

  Возвращаясь из госпиталя, Светлана начала выкрикивать это слово вместе с именем Сталина еще на спуске с бугра. С ним она и в сарай влетела. Ее глаза блестели. Платок съехал с головы. Прядь волос, свесившаяся со лба, концом своим касалась ее губ, мешала говорить. Не в состоянии поправить волосы, поскольку руки ее были заняты котелками, девочка сдувала эту прядь вбок и кричала:

  — Ура Сталину! Сталину ура! Скапутились фрицы! Скапутились! Все! Скапутились! Наши самого Паулюса поймали!

  Поставив котелки на стол, она подхватила на руки Женьку и закружилась с ним по сараю, повторяя, теперь уже нараспев, те же слова.

  Поддерживаемая старшей дочерью, в сарай вошла Евдокия Егоровна:

  — Еле добралась со своим артритом. День - то какой, Васильевна!

  Оказывается, только что на санях, прицепленных к танку, в госпиталь привезли раненых. И танкисты сказали, что раненые эти последние, самые последние, потому что час назад сдалась группировка немцев, оборонявшихся в цехах Тракторного завода. Один из танкистов повторял: «Где начали, там и кончили».

  Так Вовке и запомнилось 2 февраля 1943 года: слетающие с «катюш» ряды реактивных снарядов с огненными хвостами и немецкое слово, произносимое на русский манер, — «скапутились», принесенное в сарай Светланой.

  И еще вкус пшенной каши с луком и свиными шкварками, которая оказалась в солдатских котелках.

------------------------------

На условиях обмена: TRK Петровский отель, торговый центр, кафе в Переславль Залесском; Подарок любимой; Йога в Люберцах; Шёлкотрафаретная печать; Русский бокс; Чтиво для умников;